28.02.2018 u.

Для 2 ФИЯ

Краткая история разработки вопроса
о частях речи в русском языкознании  

История изучения частей речи уходит в глубь веков. Предполагают, что учение о частях речи зародилось еще в V в. до н. э. в Индии. Его развили древние греки и римляне.

Европейские грамматики опирались на труды древнегреческого философа Аристотеля (IV в. до н. э.), который все слова греческого языка делил на 4 части речи: имя, глагол, член, союз, или связку.

Во II в. до н. э. александрийские грамматисты различали уже 8 частей речи: имя, глагол, причастие, член, местоимение, предлог, наречие и союз. Столько же частей речи выделялось и в римской грамматике (за исключением члена, отсутствующего в латинском языке; вместо него было добавлено междометие).

В средние века в качестве самостоятельной части речи было выделено имя прилагательное, а причастия были включены в систему глагола.

Древнерусские книжники опирались на работы греков. Это отразилось даже в названии: слово «грамматика» – греческого происхождения, первоначально оно обозначало «искусство писать и читать».

До XVIII в. были переводные грамматические руководства. Первой российской грамматикой был труд с таким же названием М.В. Ломоносова (1755 г.) (напомним, что грамматика Мелетия Смотрицкого, вышедшая в 1619 г., была создана на материале церковнославянского языка). М.В. Ломоносов выделил 8 частей речи: 1) имя, 2) местоимение, 3) глагол, 4) причастие, 5) наречие, 6) предлог, 7) союз, 8) междометие. Имя и глагол – главные, остальные – вспомогательные, или служебные, части речи. Грамматика построена на материале общеупотребительного русского языка.

А.Х. Востоков в 1831 г. в «Русской грамматике» выделил в самостоятельную часть речи имя прилагательное. В состав прилагательных на правах самостоятельного разряда он включил причастия («действенные прилагательные»), а также числительные.

В особую часть речи выделил имена числительные Г.П. Павский в книге «Филологические наблюдения» (1841–1842). Его поддержал А.А. Потебня.

В «Опыте исторической грамматики русского языка» (1851) Ф.И. Буслаев разделил части речи на знаменательные (самостоятельные, полнозначные) и служебные (незнаменательные). Ф.И. Буслаев к служебным частям речи отнёс местоимения и числительные. Всего он выделил 9 частей речи, в том числе знаменательные: имя существительное, прилагательное, наречие, глагол; служебные: местоимение, имя числительное, предлог и союз. Междометие названо особой частью речи. Инфинитив на основе близости лексической семантики отнесён к отглагольным существительным ( отплыть – отплытие ).

Современная теория частей речи в русистике сложилась благодаря трудам А.А. Потебни, А.М. Пешковского, А.А. Шахматова, Л.В. Щербы, В.В. Виноградова и других учёных.

Талантливый исследователь, глубокий ученый, Александр Афанасьевич Потебня (1835– 1891) не только представил систему частей речи, но и нарисовал картину исторического развития частей речи. К знаменательным словам он относит имена существительные, прилагательные, наречия и глаголы. Это вещественные слова, в которых лексическое содержание осложняется их грамматическим значением. Формальные части речи включают в себя предлоги, союзы, частицы и вспомогательные глаголы. Кроме того, выделяются вещественно-формальные части речи, к которым относятся местоимения и имена числительные. Особыми частями речи А.А. Потебня считал причастия и инфинитив. По его мнению, первообразное слово не принадлежало ни к какой части речи: со временем из него выделилось имя существительное, из существительного – имя прилагательное. Изменение мировоззрения первобытных людей, осознавших процессуальность, привело к возникновению глагольности, наиболее ранней формой которой выступал инфинитив; затем развился индикатив. Позже появились другие части речи, но роль глагола осталась чрезвычайно высокой, ибо он являлся центром предложения.

Профессор Александр Матвеевич Пешковский (1878–1933) считал, что части речи – объективные категории, а не научная фикция. Концепция частей речи, хотя и не представленная системно, просматривается в книге «Русский синтаксис в научном освещении», но она по-разному изложена в первом (1914 г.) и втором (1928 г.) изданиях. В 1914 г. А.М. Пешковский назвал 7 частей речи: имя существительное, прилагательное, глагол, причастие, наречие, деепричастие, инфинитив. В 1928 г. выделяются 4 универсальные категории, существующие во всех языках: имя существительное, прилагательное, глагол, наречие. «Смешанными» категориями признаются причастие, деепричастие, герундий и др. К категориям, не попавшим ни в основные части речи, ни в смешанные, А.М. Пешковский относит местоимение, имя числительное, предлог, союз и междометие. Предлоги, союзы, частицы, связки и вводные слова А.М. Пешковский рассматривает как «бесформенные слова», служебные средства языка, морфемы, а не части речи. Он выделяет также группу слов, не входящих ни в какую часть речи и получивших позже название «беспризорных» ( есть, нет, на, можно, нужно, нельзя, жаль, возьми и др.).

Академик Алексей Александрович Шахматов (1864–1920) написал более 150 работ, много внимания уделил грамматике. Общий список включает у А.А. Шахматова 14 час­тей речи, из них 4 знаменательных (имя существительное, прилагательное, наречие, глагол), 4 незнаменательных (местоимение-существительное, местоимение-прила­гательное, местоименное наречие, имя числительное), 5 служебных (предлог, связка, частица, союз, префикс) и одна особая часть речи (междометие).

Большой вклад в развитие теории частей речи внес академик Лев Владимирович Щерба (1880–1944). Основные положения изложены им в статье «О частях речи в русском языке» (1828 г.). Идеи, высказанные Л.В. Щербой, нельзя оценить однозначно. Лев Владимирович, как и некоторые другие ученые, считал, что создать классификацию частей речи, отвечающую строгим логическим законам, трудно, поэтому он подчёркивал второстепенность классификационного момента для частей речи. В связи с этим, с одной стороны, он допускает, что одно и то же слово оказывается подводимым одновременно под разные категории (например, причастия, совмещающие признаки глагола и прилагательного). С другой стороны, ряд слов вообще не подводится ни под какую категорию, примером чего служат различные типы вводных слов, слова да и нет и др.

Можно ли согласиться с точкой зрения, согласно которой для классификации частей речи, основывающейся на значении и грамматических признаках слов, неизбежна логическая непоследовательность, неполнота и даже противоречивость? Мы даём отрицательный ответ на этот вопрос. Классификация может быть только логичной, построенной на соблюдении основных законов логики. В противном случае мы превращаемся в того естествоиспытателя, о котором иронично говорил Л. Ельмслев. По его мнению, тот, кто игнорирует законы логики, уподобляется представителю естественных наук, который разделял бы животных на четвероногих, птиц, лошадей, собак, орлов и голубей (Цит. по книге: Щербак А.М. О лингвистической природе частей речи // Вопросы теории частей речи. – Л.: Наука, 1968. – С. 229).

Заслугой Л.В. Щербы является то, что он увидел в частях речи лексико-грамматиче­ские классы слов, выделил обобщенные лексико-грамматические значения знаменатель­ных частей речи и наряду с традиционными частями речи выделил группы слов, которые до него не подвергались обстоятельному разбору. Речь идет прежде всего о словах типа холодно, светло, пора, можно, надо, охота и др. Л.В. Щерба пишет: «Может быть, мы имеем здесь дело с особой категорией состояния .

<…> Формальными признаками этой категории были бы неизменяемость, с одной стороны, и употребление со связкой – с другой: первым она отличалась бы от прилагательных и глаголов, а вторым – от наречий. Однако мне самому не кажется, что это была бы яркая и убедительная категория в русском языке» (Щерба Л.В. О частях речи в русском языке // Щерба Л.В. Избранные работы по русскому языку. – М.: Учпедгиз, 1957. – С. 74). Высказана смелая идея, но она сопровождается оговорками. Границы этой категории пока неясны, размыты. Тем не менее, в целом учение Л.В. Щербы о частях речи, хотя и незавершённое и несколько нигилистическое, стимулировало дальнейшие исследования в этой области и подготовило в определённой степени идеи, высказанные В.В. Виноградовым.

Классификация академика Виктора Владимировича Виноградова является одной из наиболее обоснованных и убедительных. Она делит все слова на четыре грамматико-се­мантические (структурно-семантические) категории слов:

1.                  части речи , включающие слова-названия, обладающие номинативной функцией, образующие предметно-смысло­вой, лексический и грамматический фундамент речи (имена существительные, прилага­тельные, числительные, глаголы, наречия, слова категории состояния; к ним примыкают также местоимения)

2.                  частицы речи , то есть связочные, служебные слова (предлоги, союзы, собственно частицы, связки)

3.                  модальные слова

4.                  междометия .

Такое иерархическое деление позволяет объективно оценить место каждого факта в системе других лексико-грамматических единиц.

Опираясь на достижения лингвистики, критически оценивая взгляды представителей разных направлений русской грамматической мысли, В.В. Виноградов сумел определить будущее грамматических исследований на ближайшие десятилетия. Важным следует признать рассмотрение гибридных явлений, процессов переходности в системе частей речи; выделение в качестве самостоятельной части речи слов категории состояния и в качестве отдельной структурно-семантической категории – модальных слов (впервые в лингвистике!). Смело и своеобразно решаются в книге «Русский язык (грамматическое учение о слове)» и многие другие вопросы, касающиеся в том числе и грамматических особенностей отдельных частей речи (имён числительных, местоимений и др.). К местоимениям В.В. Виноградов относит небольшую группу слов с прономинальным значением, категориально соотносительных с именами существительными. Остальные местоимения он распределял по нескольким частям речи: именам прилагательным, числительным, наречиям.

Изданная в 1952–1954 гг. академическая «Грамматика русского языка» (т. 1) (переизданная затем в 1960 г. почти без изменений) в значительной мере опирается на идеи, высказанные В.В. Виноградовым (автор раздела «Морфология» – В.А. Плотникова). В грамматике выделяется десять частей речи: имя существительное, прилагательное, числительное, местоимение, глагол, наречие, предлог, союз, частица и междометие. Слова, отражающие действительность в её предметах, действиях, качествах, свойствах, включаются в состав знаменательных частей речи; слова, с помощью которых выражаются отношения между явлениями действительности, относятся к частицам – служебным частям речи. Особое место отводится междометиям как словам, относящимся к числу не называющих что-либо, а лишь выполняющим выразительные функции в речи.

Как видим, в этой грамматике не выделены в самостоятельный структурно-семантический разряд модальные слова и не названы самостоятельной частью речи слова категории состояния, то есть классификация В.В. Виноградова представлена в ней неполно. О словах категории состояния в «Грамматике русского языка» сказано следующее: «С наречиями тесно связывается по лексическому и морфологическому составу группа слов, которая употребляется только в роли сказуемого, главным образом, в безличных предложениях, например: холодно, тепло, грустно, стыдно, можно, нельзя, жаль и др. < … > Эта группа слов определяется как предикативные наречия, а некоторыми русскими языковедами относится к особому грамматическому разряду – категории состояния » [Грамматика русского языка. – Т. 1: Фонетика и морфология. – М.: Изд-во АН СССР, 1953. – С. 40]. Категория состояния и модальные слова, по мнению автора, это не отдельные части речи, а «синтаксические дериваты». Вне частей речи находятся слова да и нет .

Схематически классификацию В.В. Виноградова можно представить следующим образом.

Таблица 1

Лексико-грамматические классы слов
1) части речи	2) частицы речи	3) модальные слова	4) междометия
имя существительное	предлоги
имя прилагательное	частицы
имя числительное	союзы
местоимение (только категориально соотносит. с существительными. – Е.С. )	связки (?)
глагол
наречие
слова категории состояния

В дальнейшем теория частей речи продолжала привлекать к себе внимание учёных. Появился ряд монографий общего характера (например, А.Н. Савченко «Части речи и категории мышления» в 1959 г., О.П. Суника «Общая теория частей речи» в 1966 г. и др.), ряд статей, новых учебников.

Следующим этапом было издание в 1970 г. «Грамматики современного русского ли­тературного языка». Она ставила задачей теоретическое осмысление накопленных зна­ний, не претендовала на полноту описания и являлась своеобразным промежуточным этапом в подготовке новой академической «Русской грамматики», которая вышла в 1980 г. Авторами разделов, в которых описывались части речи в «Русской грамматике» (1980), являются Н.С. Авилова, А.В. Бондарко, В.В. Лопатин, В.А. Плотникова, И.С. Улу­ханов, Н.Ю. Шведова и др.

В «Русской грамматике» выделено 10 частей речи: 6 знаменательных, или полнозначных, самостоятельных (имя существительное, местоимение-существительное, имя прилагательное, имя числительное, наречие, глагол), три служебных (предлоги, союзы, частицы) и междометия, представляющие особую группу слов, служащих для выражения эмоционального отношения и субъективных оценок. «Первые шесть частей речи – это знаменательные (полнозначные , или самостоятельные ) слова , то есть слова лексически самостоятельные, называющие предметы и признаки или указывающие на них и способные функционировать в качестве членов предложения. Предлоги, союзы и частицы – это служебные , то есть лексически несамостоятельные, слова , служащие для выражения различных синтаксических отношений (предлоги и союзы), а также для образования аналитических форм или для выражения синтаксических и модальных значений предложения (частицы). Междометия составляют особую группу слов: они ничего не называют и служат для выражения эмоционального отношения и субъективных оценок» [Русская грамматика–1980, т. 1, с. 457].

 Материалы для самостоятельной работы  по "Сравнительной типологии" (3РО)

Принципы русской графики и орфографии

Историческая справка

С середины XVIII в, начинает создаваться теория русского правописания. С этого времени нормы орфографии не только стихийно складываются и затем закрепляются в грамматиках, но и сознательно создаются и перестраиваются. Начинаются теоретические поиски наиболее рациональных принципов правописания. Первой — и блестящей — попыткой найти такие принципы была работа В. К. Тредиаковского “Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой” (1748). Автор отстаивает принципы фонетического письма, отстаивает убежденно и настойчиво. Позднее сторонники фонетической орфографии смогли лишь немногое добавить к его аргументации в пользу письма “по звонам”. В. К. Тредиаковский спорит против сложившейся к тому времени орфографической традиции, против сторонников письма по морфологическому принципу. Доводы его весомы; на многие из них в XVIII в., при определенном уровне языковедения, и невозможно было дать ответ. Например, он сопоставляет слова мороз— морозы, пишу—писание. Если в слове мороз вместо с пишется з, то почему в писание вместо с не писать бы ш? Это отвечало бы морфологическому принципу — добиваться неизменного облика корня. Однако ясно, что орфограмма пишание (для слова “писание”) невозможна; этим, по мнению В. К. Тредиаковского, доказано, что перенос букв из производящих в производные слова (или из одной формы слова в другую) последовательно осуществлять нельзя; в таком случае надо писать морос—морозы, отказавшись от уравнения корней.

Ответить на подобные аргументы языкознание XVIII в. не могло; чтобы опровергнуть доводы В. К. Тредиаковского, надо было создать теорию, разграничивающую позиционные и непозиционные чередования; это было сделано гораздо позднее. Поэтому сторонники морфологического начала в орфографии более констатировали сложившееся положение вещей, чем обосновывали его рациональность и пригодность для русского письма. М. В. Ломоносов указывал в “Российской грамматике” (1755): писать надо так, чтобы “не закрылись следы произвождения слов”. При отсутствии исторических взглядов на язык в XVIII в., при синхронизме русской грамматики той поры эти слова имели один определенный смысл: “произвождение слов” — это их синхронные взаимосвязи, это соотношение производного с производящим, одной грамматической формы с другой.

Традиционные написания в эту эпоху, конечно, сильнейшим образом давали о себе знать, но сторонников традиционного письма, научно обосновывающих свои взгляды, в XVIII в. не было. Не существовало, разумеется, и теории фонематического письма.

В XVIII в. орфографическая мысль развивалась по ломоносовскому пути (А. А. Барсов 1768; Н. Г. Курганов 1769 и др.). Все же надо признать, что разработка теории русского письма шла очень медленными темпами; влияние теории на стихийно складывающуюся орфографическую практику было небольшим.

Первая половина XIX в. в языкознании ознаменовалась созданием исторического и сравнительного метода изучения языков. Сторонники традиционного принципа в орфографии пытаются научно его обосновать; традиционный принцип признается основным (в крайнем случае одним из основных) для русского письма. Помыслы орфографистов сводились к тому, чтобы открыть этимологически наиболее достоверный письменный облик слова и предложить его для всеобщего использования. “Орфография слова — это его биография”, — писал В. П. Шереметевский. Такую точку зрения поддерживало, как уже сказано, бурно развивающееся историческое воззрение на язык (при этом строго синхронная, ломоносовская точка зрения казалась уже ненаучной).

Этот взгляд наиболее полное выражение нашел в книге Я. К. Грота “Спорные вопросы русского правописания от Петра Великого доныне” (1873). Я. К. Грот так определял характер русского правописания: “Господствующее начало его заключается в том, чтобы... в начертаниях ясны были следы происхождения и состава слов” (1885). Формулировка почти дословно повторяет слова М. В. Ломоносова, но значение ее совершенно изменилось: она включена в иное время, связана с иным периодом в развитии языкознания. “Происхождение слов” в эпоху расцвета сравнительно-исторической лингвистики рассматривалось с диахронной точки зрения; синхрония проникала в научные труды только контрабандой. Та же формулировка, которая у М. В. Ломоносова провозглашала морфологическое письмо, у Я. К. Грота была ориентирована на этимологическую, на исторически традиционную орфографию.

Разнобой и неупорядоченность письма к середине XIX в. оказались очень значительными. Отсутствие единых норм, опирающихся на строго обоснованные научные принципы, отражалось и в печатных текстах. Поэтому вполне естественно, что в 1862 г. открылись заседания Орфографической комиссии под председательством В. Я. Стоюнина. Как показывают отчеты о заседаниях комиссии, среди ее членов были сторонники и фонетических, и морфологических, и традиционных написаний, но влияние этой комиссии на орфографическую практику было минимальным: ее предложения не составляли целостности, не выражали научно аргументированной точки зрения; рекомендации были непоследовательны и субъективны. Гротово же правописание имело такую единую основу, как традиционализм: оно и стало господствующим на целых полвека.

В начале XX в. Московское и Казанское педагогические общества выступили с проектами реформы русского правописания. Проект Московского педагогического общества был создан в основном Р. Ф. Брандтом (при участии Ф. Ф. Фортунатова). В создании Казанского проекта значительную роль сыграл Е. Ф. Будде.

Историческое языкознание в эту эпоху уже достигло высокого уровня. В исследованиях стал применяться принцип последовательного историзма: никакой эпохе не приписывать фактов, характерных для предшествующей эпохи; строго разграничивать сосуществующее в языке от исторически взаимоисключенного. Эта идея наиболее ярко проявилась в трудах И. А. Бодуэна де Куртенэ и Ф. Ф. Фортунатова. Снова оказался возможным строго синхронный анализ фактов языка, но уже на более высокой ступени, чем в XVIII в.: именно в связи с историческим взглядом на язык.

Этот взгляд, перенесенный в фонетические исследования, привел к созданию фонологии. И. А. Бодуэн де Куртенэ в своих трудах последовательно различал для каждой эпохи живые и мертвые фонетические чередования. Живые, т. е. позиционные, полностью определяются позицией в слове, фонетическим окружением. Если звук а1, встречающийся в одной какой-то позиции, всегда, т. е. во всех словах и формах слов, заменяется звуком а2 в другой определенной позиции, то налицо позиционные чередования. Они не имеют смыслоразличительной функции, так как всегда лишь сопровождают другие, самостоятельные изменения в звуках слова (те, которые и создают изменение позиции). Например, в словах посмел и посмели, ударные гласные различны: в первом слове открытое [э], во втором — закрытое []. Но это результат влияния позиции: мягкий согласный [л'] в слове посмели вызвал появление []. Так как всегда перед мягкими согласными выступает [э] (э закрытое), перед твердыми и в конце слова — [э] (э открытое), то чередование [э]— [] оказывается несамостоятельным, несловоразличительным: оно только сопровождает подлинно различительное чередование [л']—[л]. Звуки а1 и а2 (в приведенном примере [э] и []) надо объединить; они составляют одну фонему. Напротив, непозиционно чередующиеся звуки (например, [с] и [ш] в словах пишу—писание) являются функционально разными единицами, различие между ними имеет слово- и форморазличительный характер. К таким выводам пришел И. А. Бодуэн де Куртенэ, он их глубоко, детально развивал и энергично пропагандировал. Они оказали сильное влияние на развитие теории русской орфографии.

Еще в XIX в. русские лингвисты стремились найти основание нашей орфографии в чем-то более постоянном, более языковом, более системно-определенном, чем конкретная звуковая стихия речи. К. С. Аксаков в то время писал: “... Нам кажется, что письмо, не будучи никак произношением, письмо, явственно чертящее буквы, не может и не должно подражать и передавать произношение; напротив, будучи определенным, оно должно возводить слово к той определенности, к его твердым прочным началам (в звуке), к тем основным, внутренним... законам, которые лежат в нем и при произношении, выражая таким образом его организацию. . .” (1846).

Фонология и позволила возвести звук к той определенности, которая обусловлена внутренними законами языка. Можно даже сказать, что именно потребность в теории письма была важнейшим стимулом в создании фонологии. В рассуждениях о русском письме нередко букве давалось такое определение, которое скорее может быть отнесено к фонеме. Так, Н. П. Гиляров-Платонов, критикуя фонетический принцип в орфографии, говорил: “Если вы хотите иметь дело с произношением, то можете иметь дело только с абстрактом, с каким-то общим произношением, которое есть ни мое, ни ваше, ни вчерашнее, ни сегодняшнее, а произношение вообще, а это, стало быть, уже не произношение, не живой вылетающий звук, который позволяет себя повторять в полной точности... Это будет не самый звук, а звук как понятие, как нечто общее всем действительно произносимым звукам — умственное начертание звука. Другими словами: прибегая за руководством к звуку, вы получите не звук, а букву, если не захотите остановиться на чем-нибудь случайном и преходящем. Буква и есть мысленный звук, разнообразящийся в живом воспроизведении, сообразно с физиологическими и социальными особенностями произносящего лица”. “Если в правописании и держаться звука, то возможно держаться только звука идеального, не моего и не вашего, не вчерашнего и не сегодняшнего; а такой мыслимый звук, звук в отвлечении, равнодушный к особенностям своего выполнения в живой речи, есть уже не звук, а буква...” (1883).

Работа, начатая Московским и Казанским педагогическими обществами, продолжалась в Орфографической комиссии, которая была создана в 1904 г. при Академии наук. Председателем ее был Ф. Ф. Фортунатов, членами — И. А. Бодуэн де Куртенэ, А. А. Шахматов, Ф. Е. Корш, Р. Ф. Брандт, В. И. Чернышев, П. Н. Сакулин и др. Председатель комиссии, определяя направление ее работы, заявил, что она должна стремиться избавить русское письмо от особенностей, которые не оправдываются современным состоянием русского языка. Синхронистическая оценка русского письма была твердой основой всей работы Орфографической подкомиссии и полно отразилась в ее предложениях. Л. В. Щерба писал в 1905 г.: “. . . Нужно отличать фонетику и этимологию лингвиста от фонетики и этимологии обыкновенных смертных, т.е. то, что доступно лишь изощренному вниманию исследователя, от того, что является общим достоянием и составляет живые, психически существующие факты языка и что собственно должно быть исключительной основой правописания. Из “Предварительного сообщения Орфографической подкомиссии” явствует, что она руководствовалась подобными соображениями”. Сторонниками синхронического анализа письма были Ф. Ф. Фортунатов Р. Ф. Брандт и другие деятели орфографической реформы. Даже приверженцы традиционного письма, как ни парадоксально, поддерживали эту мысль. А. И. Томсон писал: “К искусственным изменениям существующего правописания относится... восстановление бывших когда-то написаний, но непосредственно не дошедших до нас. Вступая на этот путь, мы теряем всякую почву под ногами, и разногласиям нет пределов. Правописание изменяется со временем. При таких условиях ничто не определит нам бесспорно, из какой эпохи следует заимствовать” (1903). Таким образом, А. И. Томсон защищал традиционность орфографии как определенное соотношение современного звукового и письменного языка, как право письма на самостоятельность, немотивированность устной речью (см. дальше). Следовательно, историческое, традиционное письмо характеризовалось им в строго синхронном плане, с точки зрения современного языка. Эта точка зрения помогла лингвистам дать верную оценку орфографической системе русского языка и найти пути ее улучшения.

Важным завоеванием орфографической теории этого времени была мысль, что орфография должна последовательно строиться на каком-то одном принципе. Полезны те изменения, которые приближают письмо к такому единству. Мысль была новой и поэтому трудной, последовательная верность ей давалась нелегко. Один из деятелей реформы писал: “Рациональным... правописание будет тогда, когда оно будет покоиться на одном каком-либо принципе, и именно на принципе устойчивом. К числу безусловно устойчивых принципов в данном случае принадлежит принцип соответствия письменных знаков со звуками живой литературной речи, но этот принцип... для школы неудобен... А потому этот принцип следует провести лишь частью...” (Е. Ф. Будде 1901). Предлагается, таким образом, построить орфографию только на одном принципе, но провести его лишь частично. Такая же непоследовательность, характерна и для высказываний других ученых того времени; но характерно и то, что они непоследовательно требуют последовательности в построении орфографии, отстаивают необходимость строго следовать одному принципу, хотя и согласны на уступки. Отсутствие последовательности отчасти объясняется и тем, что в начале XX в. не было еще указано принципа, на котором действительно можно было бы построить всю русскую орфографию,

Среди деятелей реформы были сторонники построения орфографии на фонетических началах (Р. Ф. Брандт, Л. В. Щерба), на морфологических (Ф. Ф. Фортунатов, А. А. Шахматов, Ф. Е. Корш) и на традиционно-исторических (А. И. Томсон). Единства можно было добиться на основе морфологического принципа; так, под влиянием дискуссии Р. Ф. Брандт отступил с фонетических позиций, а А. И. Томсон — с традиционно-исторических на позиции морфологической орфографии. Сторонников фонематической орфографии не было. И. А. Бодуэн де Куртенэ, создатель фонологии, принимал живое участие в проведении реформы, но не отстаивал прав фонемной орфографии; принцип ее он сформулировал в 1912 г. (а Р. Ф. Брандт еще в 1904 г. так сформулировал желательные основы русского письма: это письмо, “передающее составные части слов в их наиболее чистом, независимом виде”).

И хотя о фонематической орфографии никто не беспокоился, рекомендации Орфографической комиссии были единонаправленными: отменялись традиционные написания в пользу поддержанных живыми языковыми связями, в пользу фонематических написаний. (Это верно для всех новшеств, кроме правописания приставок на <з>; см. ниже). Дискуссия вокруг вопросов усовершенствования русского письма породила в начале XX в. большую и исключительно ценную научную литературу. Это был огромный скачок в развитии теории русского письма. Научные работы и высказывания И. А. Бодуэна де Куртенэ, Ф. Ф. Фортунатова, Ф. Е. Корша, Р. Ф. Брандта, А. И. Соболевского, А. И. Томсона, Д. Н. Ушакова, Л. В. Щербы, В. И. Чернышева детально характеризовали русскую орфографию с разных сторон и в целом давали ей верное и глубокое освещение.

Рекомендации Орфографической комиссии, пройдя путь урезок и сокращений в разных официальных учреждениях, должны были ждать 1917 и 1918 г., когда были изданы декреты о реформе орфографии.

В советскую эпоху орфографическое строительство приобрело огромное общественное значение. Влияние теории на орфографическую практику стало особенно сильным и плодотворным. С первых послереволюционных лет развернулась напряженная работа по изданию национальных письменностей для народов Советского Союза. Эта работа должна была опереться на теорию, выработанную на опыте наиболее развитых и совершенных письменностей, в том числе на опыте русского письма. Появляются работы Н. Ф. Яковлева, в которых впервые дается последовательная фонематическая теория русского письма (1928). В исследованиях Н. Ф. Яковлева, его учеников и сотрудников фонематический принцип построения орфографии использован и проверен при создании многих национальных письменностей.

В 1929 г. была создана новая Орфографическая комиссия; она должна была завершить усовершенствование русской орфографии. Но проект, появившийся в 1930 г., не был одобрен. С 1934 г. в Москве и Ленинграде развернулась другая работа: уже не по реформированию, а по упорядочению орфографии. Она должна была привести к созданию единого орфографического свода. Работа комиссий 30-х годов вызвала ряд ценных исследований, определяющих принцип построения русской орфографии (А. М. Пешковский 1930; Н. Н. Дурново 1930; С. П. Обнорский 1939). Среди ученых были и сторонники укрепления традиционно-исторического принципа орфографии, и приверженцы фонетического. Например, предложения С. П. Обнорского во многих случаях сводились именно к введению этимологических, исторических написаний (см. дальше). Но особенно плодотворно изучалась фонематическая основа русского письма (Н. Ф. Яковлев 1928; Р. И. Аванесов и В. Н. Сидоров 1930; А. А. Реформатский 1937). Практических результатов, однако, работа комиссий в 30-е годы не дала.

Орфографический свод вышел только в 1956 г. Предшествовавшая этому дискуссия не привела к появлению значительных трудов по теории русского письма; самое упорядочение носило узко эмпирический характер и определялось стремлением ограничиться минимальными изменениями в орфографии.

К этому же времени относятся попытки пересмотреть вопрос о характере русской орфографии и оспорить ее фонематический характер (М. Н. Петерсон 1955; А. Н. Гвоздев 1947, 1960); попытки эти оказались в частностях полезными, но в целом неубедительными.

Одновременно с сознательным строительством русской орфографии на научной базе протекал процесс ее стихийного преобразования, когда практическое осуществление новшеств опережало теоретические рекомендации. Только для поверхностного взгляда этот стихийный процесс, зачастую идущий вопреки строгим правилам и регламентациям, может показаться анархически бессодержательным. Множество частных изменений объединяется в единонаправленное, целостное движение русской орфографии: она перестраивалась так, что вместо нескольких разнородных принципов в ней господствующим становился один, наиболее отвечающий структуре современного русского языка. Этот процесс усовершенствования письма вел прямым путем к его упрощению: “Всякая система письма будет проста и ... легка, если она прозрачна с точки зрения своего построения на одном каком-нибудь принципе” (С. П. Обнорский 1939). Этот стихийный процесс развития русской орфографии был замечен и орфографистами-теоретиками. Например, Я. К. Грот говорил о стихийном проникновении в орфографию написаний с о после шипящих (типа плечо, свежо и пр.). Орфографические рекомендации даже весьма авторитетных лиц оказывались безрезультатными, если они явно шли наперекор этой стихийной, внутренне определенной тенденции в развитии русского письма; например, напрасной была попытка ввести написания эт, этх по образцу т, тх. “Обычай в подобных случаях имеет значение стихийной силы, с которою так же трудно бороться, как со всякой стихийной массою” (3. 3. Опоков 1901).

Общее направление этого стихийного процесса можно характеризовать так: все более последовательно устранялись исторически-традиционные написания, уменьшалась роль дифференцировочных орфограмм; незначительно колебалось число фонетических написаний (вообще редких в русском письме), значительно возросло число фонематических, морфологических написаний.

Далее рассматриваются отдельные орфографические принципы в таком порядке: фонетический и фонематический (наименьшая передаваемая единица языка — или звук, или фонема), морфологический (наименьшая передаваемая единица языка — морфема), традиционный (наименьшая передаваемая единица языка — слово) и его частный случай — дифференцировочный принцип.

Точно определить эти принципы следует так.

1. Фонетический принцип орфографии требует, чтобы написание передавало звучание слова (насколько это возможно при данных алфавитных средствах). Что произношу, то и пишу — вот девиз фонетической орфографии.

2. “Фонематическое письмо — это такое, в котором одни и те же буквы алфавита обозначают фонему во всех ее видоизменениях, как бы она ни звучала в том или ином фонетическом положении” (И. С. Ильинская и В. Н. Сидоров 1953).

Следовательно, в фонематической орфографии устраняются, не находят отражения все позиционные изменения звуков, и, кроме того, не отражаются некоррелятивные качества звуков, т.е. такие, которые не могут служить самостоятельными различителями слов (ср. необходимость обозначить твердость—мягкость в случаях мел—мель, кон—конь и пр. и отсутствие необходимости обозначать мягкость [ч] в случаях плач, Гнедич и пр.). Таким образом, фонематическая орфография обозначает только такие признаки звуков, которые могут выполнять самостоятельную различительную функцию.

3. Морфологический принцип принято определять как письмо, в котором каждая значащая часть слова (приставка, корень, суффикс, окончание) пишется всегда одинаково, независимо от произношения этой части в том или ином слове.

“Цель морфологического принципа — правописное единообразие для однородных морфологических единиц (вод—вода, наводнение, водяной и т. д.)” (В. В. Виноградов 1964).

По словам А. И. Томсона, может быть выставлено идеальное теоретическое требование: “Нужно, чтобы одинаковые начертания морфологических принадлежностей слов [т. е. морфем] всегда обозначали только такие морфологические принадлежности, которые имеют одинаковые значения. Следовательно, начертания в поле вместо в пол, синее вместо сине, есть вместо сть, мiръ вместо миръ и пр. нежелательны”. Однако это идеальное требование в полной мере неисполнимо, так как ведет к массе искусственно дифференцированных написаний, трудно усваиваемых при обучении письму. Нельзя не учитывать, что “чем легче определить букву, которой изображается каждый звук данного слова, тем легче усваивается правописание... Поэтому в обратном смысле можно выставить следующее идеальное требование. Нужно, чтобы морфологические принадлежности слов, имеющие одинаковые значения и более или менее одинаковый... звуковой состав, изображались в письме всегда возможно одинаково. Следовательно, -аго рядом с -ого, кожы рядом с дрожжи, гнатся рядом с гнать и пр. так же нежелательны, как акн`о рядом с `окна.” (А. И. Томсон 1903). Именно только это второе требование и лежит в основе морфологического письма (хотя в литературе об орфографии его иногда и подменяют первым идеальным требованием А. И. Томсона).

4. Традиционно-исторический, или традиционный, принцип наличествует там, где написание не отражает реального строения, фонемного или звукового, языковых единиц (в первую очередь слов). Написания при этом превращаются в буквенные иероглифы, а само письмо должно рассматриваться как особый язык, параллельный устному, а не как его отражение.

5. Дифференпировочный принцип — частный случай традиционно-исторического. Он налицо там, где два слова или две формы, имеющие тождественное фонемное строение, условно разграничиваются с помощью орфографии; ср. мiръ—миръ, ли—ели, ее—ея; или ожог—ожёг, Орел—орел, туш—тушь и под. Но написания выпишете—выпишите, воле—воли не являются дифференцировочными, так как они отражают разное фонемное строение слова (при полном тождестве произношения в каждой из этих пар). Именно в дифференцировочном принципе и должно было бы найти воплощение первое идеальное требование А. И. Томсона, если бы он был действительно реализован каким-нибудь национальным письмом.

Раздел написан М.В. Пановым

               

[

28.02.2018.

И. Х. Абдуллаев

К  ИСТОРИИ  СТАНОВЛЕНИЯ  И  РАЗВИТИЯ

 ДАГЕСТАНСКОГО  ЯЗЫКОЗНАНИЯ

(фрагмент из этой работы)

Еще в глубокой древности ходили легенды о необычайном мно­гоязычии Кавказа. Этот факт неизменно подчеркивали греки и римляне, арабские, персидские и европейские географы средневековья, при этом назывались цифры от семидесяти до трехсот. Арабский историк и путешественник Х века Масуди отмечал: «Гора Кавказа – гора языков». И сегодня, как и десять веков назад, более половины из представленных на Кавказе языков приходится на Дагестан.

Существование многоязычия в Дагестане (и на Кавказе) и происхождение населяющих его народов всегда интересовало не только исследователей, но и самих носителей языков, и это породило множество легенд и преданий. Согласно этим легендам (и теории) Кавказ издревле был местом прохождения мно­го­чис­ленных народов и племен, часть которых оставалась на различных отрогах и склонах Кавказа.

Однако в противовес этим концепциям, которые связаны с так называемой «миграционной теорией» происхождения народов и языков Кавказа, возникла идея об автохтонности носителей «собственно кавказских» (картвельских, абхазо-адыгских и нах­ско-дагестанских) языков. Появление же на Кавказе ираноязычных и тюркоязычных народов объясняется их передвижениями.

Носители дагестанских (горских) языков принадлежат к автохтонному населению Дагестана и Кавказа. Еще в глубокой древности, до нашей эры, дагестанский этноним леги был известен классическим авторам. Этот же этноним как общее название дагестанцев отражен в древнейшем грузинском историческом памятнике «Картлис цховреба» («Жизнь Грузии») в виде лэкIи, а в древнеармянских источниках в виде лэкI (гъэкI). Нетрудно заметить, что эти этнонимы связаны с известными названиями лак, лакз, лакзи (лезги).

Все сведения древних и средневековых авторов о Дагестане и дагестанцах представляют интерес для общего дагестановедения. Предметом же интереса филологического дагестановедения явля­ется деятельность дагестанских ученых (алимов), связанных с арабо-мусульманской культурой, а также сведения российских (европейских) авторов XVIII века, представляющие собой донаучный период становления науки.

Первыми «стихийными» дагестанскими филологами могут быть признаны средневековые дагестанские алимы (XV–XVII вв.), которые на полях арабских книг помещали глоссы – переводы или тол­кования непонятных слов или выражений. К примеру, в хранящихся в фонде восточных рукописей Института ИАЭ ДНЦ РАН трех рукописях произведений ал-Газали (1059–1111), которые переписаны в 898 г.х. (1493), в 903 г.х. (1497) и 912 г.х. (1507), между строк и на полях имеется около одной тысячи (!) слов и предложений на даргинском языке, а также ряд лакских слов. Записи представляют собой переводы или комментарии к словам арабского текста и принадлежат Идрису, сыну Ахмеда из Акуша. Совершенно очевидны здесь поиски путей приспособления арабского алфавита к фонетическим особенностям дагестанских языков. Такие попытки отмечались при передаче местных антропонимов и топонимов еще в XIII–XIV веках в дагестанских эпиграфических памятниках.

Письменность (графическая система) на основе арабской графики для дагестанских языков создавалась в XIII–XV веках в общем русле единого культурного процесса у дагестанских народов, а не в виде спонтанных и изолированных попыток. Эта письменность известна как «аджам», «аджамская письменность»[1].

Приспособление арабского письма для дагестанских языков происходило примерно в одно и то же время и по одному типу. Эта письменность подверглась своеобразной унификации в межда­гес­танской практике: мы имеем одинаковые способы передачи специфических звуков дагестанских языков – абруптивов, геминатт и др. К XV веку мы имеем уже сложившуюся систему письма. Показательны в этой связи записи Али-Мирзы из Анди, Идриса из Акуша, переводы арабских слов и отдельных словосочетаний на лакский язык в арабской поэме «Касыда о плаще» и др.[2]

Наличие большого числа глосс на полях арабских книг, оставленных дагестанскими алимами, является свидетельством зарождения в Дагестане своеобразной словарной работы. Настоящим лексикографическим трудом следует считать «Персидско-арабско-тюркский словарь» (с большим числом глосс на аварском языке), составленный Дибиркади из Хунзаха (род. в 1762 г.). Словарь является достоянием дагестанской лексикографии.

Появление в конце XVIII – начале XIX века серии арабско-дагестанских словарей указывает на переориентацию дагестанской духовной культуры с арабо-мусульманской на национальную основу­, на обращение к родным языкам. С этих страниц начинается история дагестанской лексикографии, филологического дагестановедения.

«Внутренняя» традиция дагестановедения, основывающаяся на трудах дагестанских алимов, дополнялась «внешней», восходившей к деятельности российских (европейских) ученых и путешественников XVIII века, что обусловило появление академического кавказоведения.

Научное изучение Кавказа в России началось по инициативе Петра I. В 1719–1721 годах экспедиция Ф. И. Соймонова (1692–1780) собрала географические, политические и экономические материалы о Дагестане[3]. В 1722 году Д. К. Кантемир (1676–1723) исследовал памятники г. Дербента, в том числе и этнографические[4].

Начало академическому кавказоведению было в России положено в 1726 году, когда один из первых членов Петербургской Академии наук Готлиб-Зигфрид Байер (1694–1738) представил Академическому собранию написанный на латинском языке труд «De muro Caucaseo» («О Кавказской стене»). Через два года он был опубликован вместе с русским переводом[5]. Эта работа опиралась на материалы Д.К. Кантемира, и в ней Г.-З. Байер впервые в европейском ученом мире сообщил о «сочинении по древностям Дагестана», ставшем впоследствии известным под названием «Дербенд-намэ»[6].

Следует отметить, что вопросами кавказоведения в то время в России занимались и лица, не связанные с Академией наук, в числе которых был и офицер И.-Г. Гербер (ум. в 1734 г.), состоявший на русской службе с 1710 года. В 1728 году он, выполняя правительственное задание, составил описание местностей и населения побережья Каспийского моря между Астраханью и р. Курой. Оно было напечатано на немецком языке с русским переводом в 1760 году. Сочинение Гербера содержит ценнейший историко-этнографический материал о народах Кав­каза, главным образом Дагестана (аварцы, даргинцы, кубачинцы, лакцы, лезгины и др.), и представляет собой первое их описание[7].

Во второй половине XVIII века Петербургская Академия наук достигла блестящих успехов в изучении Кавказа и стала признанным центром кавказоведения. Именно тогда были начаты многочисленные научные экспедиции на Кавказ, позволившие собрать богатый и разносторонний – исторический, географический, этнографический и, следует отметить особо, лингвистический – материал об этом регионе, его народах.

Среди этих экспедиций особую важность для дагестановедения, в том числе и лингвистического, имеет экспедиция 1768–1774 годов на Северный Кавказ и Грузию И. А. Гюльденштедта (1745–1781)[8]. Материалы И. А. Гюльденштедта были изданы акад. П. С. Палласом в двух томах в 1787 и 1791 годах. Ко второму тому приложен «Сборник слов для сравнения языков, которые употребляются на Кавказе» (с. 496–552). (В 1809 году акад. К. Ф. Герман издал систематизированное извлечение из работы И. А. Гюльденштедта на русском языке: «Географическое и статистическое описание Грузии и Кавказа, из путешествия акад. И. А. Гюльденштедта в 1770–1773 гг.»).

Лексические материалы И. А. Гюльденштедта по дагестанским (и кавказским) языкам вошли в изданный впоследствии акад. П. С. Палласом «Сравнительный словарь языков мира» в двух томах в 1787 и 1789 годах. («Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею всевысочайшей особы». СПб., Т. I – 1787, Т. II – 1789) [9]. В 1790–1791 годах вышло второе, дополненное и исправленное издание в четырех томах под названием «Сравнительный словарь всех языков и наречий, по азбучному порядку расположенный»[10].

Словарный материал по дагестанским языкам у И. А. Гюльденштедта распределяется по 4 группам (с. 512–527):

1. Аварский (у автора «лезгинский») язык и родственные с ним наречия (Анцух, Чар, Хунзах, Дидо) (275 слов);

2. Лакский язык (276 слов);

3. Андийский язык (267 слов);

4. Даргинский язык (267 слов)[11].

Слова группируются по смысловому принципу: местоимения, числительные, человек (терминология родственных отношений), названия частей тела, животных, растений и т. д. Очень мало представлено глаголов – всего 15 наиболее употребительных.

В материалах И. А. Гюльденштедта представлены и текстовые записи, которые являются самыми ранними (ставшими известными в европейской науке) на дагестанских языках. Они содержат около 50 фраз, объединенных под 23 номерами. Текстовой материал подобран тщательно и охватывает определенный круг понятий и соответствующую лексику. Записи даются параллельно на трех строчках: на первой – буквальный перевод на русский язык фразы на соответствующем дагестанском (кавказском) языке, на второй – русская ее транскрипция, а на третьей – латинская[12].

Работа И. А. Гюльденштедта интересна и тем, что здесь встречается первый опыт генетической классификации кавказских языков и выделяются черкесская (абхазско-адыгская), грузинская (картвельская), кистинская (нахская) и лезгинская (дагестанская) группы. Важно отметить, что И. А. Гюльденштедт уже в свое время верно подметил родство дагестанских языков между собой, как и языков, входящих в другие группы – картвельских, абхазско-адыгских и нахских.

В 1807–1808 годах по поручению Санкт-Петербургской Академии наук «путешествие» на Кавказ совершил Юлиус Клапрот (1783–1835), который собрал различные материалы, в том числе и лингвистические, о Северном Кавказе и Грузии. Результаты были изданы в двухтомном труде «Путешествие на Кавказ и в Грузию» («Reise in den Kaukasus und nach Georgien». Halle und Berlin. Bd. I. 1812; Bd. II. 1814). В качестве приложения к «Путешествию…» дается раздел «Кавказские языки» на 288 страницах. Работа содержит переводы слов и фраз на аварском и андийском языках (параллельно), даргинском и лакском (параллельно), на чеченском. (Фразы даются на кабардинском и абазинском языках). Ю. Клапрот отметил многочисленные сходства нахских языков с дагестанскими, а также наличие многих общих слов в даргинском и лакском языках[13].

---

[1] Исаев А. А. К вопросу о письменности народов Дагестана // Сборник статей по вопросам дагестанского и вейнахского языкознания. Махачкала, 1972. С. 85–89; Его же. К вопросу о датировке даргинских записей на полях арабоязычных рукописей XV в. // Источниковедение истории и культуры народов Дагестана и Северного Кавказа. Махачкала, 1986. С. 85–89.

[2] Саидов М.-С. Из истории возникновения письменности у народов Дагестана // Языки Дагестана. Вып. III. Махачкала, 1976.

[3] См. об этом: Лавров Л. И. К 250-летию академического кавказоведения в России // Кавказский этнографический сборник. VI. М., 1976. С. 5–11.

[4] Там же.

[5] Байер Ф. З. О стене Кавказской. Краткое описание Комментариев Академии наук, часть 1, на 1926 год. СПб., 1728.

[6] См.: Саидов М.-С., Шихсаидов А.Р. «Дербенд-намэ». (К вопросу об изучении) // Восточные источники по истории Дагестана: Сборник статей и материалов. Махачкала, 1980.

[7] Гаджиев В. Г. Сочинение И. Гербера «Описание стран и народов, между Астраханью и рекой Курой находящихся» как исторический источник по истории народов Кавказа. М., 1979.

[8] Güldenstädät I. A. Reisen durch Russland und im Caucasischen Gebürge. I. SPb., 1787; II. 1791.

[9] Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею всевысочайшей особы. СПб., 1787. Т. I; 1789. Т. II.

[10] Сравнительный словарь всех языков и наречий, по азбучному порядку расположенный. СПб., 1790–1791.

[11] См.: Чикобава А. С. История изучения иберийско-кавказских языков. Тбилиси, 1965. На груз. яз.; Его же. О текстовых записях И. Гюльденштедта от 1771–1773 годов по ряду бесписьменных языков Кавказа // Ежегодник ИКЯ. Т. IХ. Тбилиси, 1982. С. 227.

[12] Там же. С. 230.

[13] Klaproth J. Reise in den Kaukasus und nach Georgien. Halle und Berlin. Bd. I. 1812; Bd. II. 1814.